Почему Есенин не хотел печатать свои ранние стихи

За несколько месяцев до смерти Сергей Есенин успел подготовить трёхтомное собрание сочинений, которое так и не успел откорректировать. Первая партия гранок пришла в день его похорон ― 31 декабря 1925 года.

Но ещё за год до этого, в 1924 году, поэт написал предисловие к планировавшемуся двухтомнику, в котором содержались поразительные слова: «Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим». Речь шла о религиозных стихах раннего периода — той самой лирике, которая принесла ему первую славу.

Что же заставило зрелого поэта отречься от произведений, с которых начинался его путь? Почему стихи, которые полюбились читателям, казались самому автору чужими и неудобными? Это не просто признание юношеских ошибок. Это многоуровневая драма: эстетическая, биографическая и, наконец, глубоко личная.

Первый и самый очевидный мотив — беспощадный профессионализм. Есенин обладал абсолютным поэтическим слухом, и к началу 1920-х годов он прекрасно слышал всю «сырость», всю ученическую вторичность своих стихов 1910–1914 годов. В предисловии к собранию сочинений 1924 года Есенин признавался: «Самый щекотливый этап — это моя религиозность, которая очень отчётливо отразилась на моих ранних произведениях».

Поэт объяснял эту религиозность внешними обстоятельствами: «На ранних стихах моих сказалось весьма сильное влияние моего деда. Он с трёх лет вдалбливал мне в голову старую патриархальную церковную культуру. Отроком меня таскала по всем российским монастырям бабка».

Дед Есенина по отцу, Никита Осипович, в молодости готовился уйти в монастырь и мечтал о жизни духовной. Из-за этой несбывшейся мечты к детям и внукам навсегда пристало прозвище «монахи». Бабушка по материнской линии, Наталья Евтихиевна, была набожна и любила ходить по монастырям. Мать Есенина считалась лучшей песенницей в селе Константинове. В такой атмосфере и рождались первые стихи, пропитанные религиозными образами и настроениями.

Задымился вечер, дремлет кот на брусе,

Кто-то помолился: «Господи Исусе».

Полыхают зори, курятся туманы,

Над резным окошком занавес багряный.

Вьются паутины с золотой повети.

Где-то мышь скребётся в затворённой клети...

У лесной поляны ― в свяслах копны хлеба,

Ели, словно копья, уперлися в небо.

Закадили дымом под росою рощи...

В сердце почивают тишина и мощи.

1912 г.

Но в 1924 году Есенин просил читателей «относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии». Он писал: «Отрицать я в себе этого этапа вычёркиванием не могу так же, как и всё человечество не может смыть периода двух тысяч лет христианской культуры…».

За этими словами чувствуется и давление эпохи. «От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции, в революцию и после революции в момент новых форм быта», ― писал Есенин. Советская власть развернула антирелигиозную кампанию, и ему приходилось оправдываться за своё прошлое.

Что же это было за прошлое? Это были стихи, вошедшие в его рукописный сборник «Больные думы» (1912) и другие ранние опыты. Они были откровенно подражательными. В них слышались интонации Алексея Кольцова, Ивана Никитина, Аполлона Коринфского и особенно популярного в народе Спиридона Дрожжина. Это была поэзия сентиментально-пейзажная, дидактичная, с «сусальной» религиозностью и наивным бытописанием.

Вот уж вечер. Роса

Блестит на крапиве.

Я стою у дороги,

Прислонившись к иве

От луны свет большой

Прямо на нашу крышу.

Где-то песнь соловья

Вдалеке я слышу.

Хорошо и тепло,

Как зимой у печки.

И берёзы стоят,

Как большие свечки.

И вдали за рекой,

Видно, за опушкой,

Сонный сторож стучит

Мёртвой колотушкой.

(1910)

В этой зарисовке нет ещё ни Есенина-метафориста, ни Есенина-трагика. Поэт, который позже напишет «Не жалею, не зову, не плачу...» или «Письмо к женщине», вероятно, не мог без внутреннего содрогания смотреть на эти пробы пера. Он вырос из них так же, как человек вырастает из детской одежды. Он собственноручно разделил «спасённые» ранние стихи на циклы «Бабушкины сказки», «Маковые побаски», буквально маркируя их как ученические.

Последняя жена Есенина, Софья Андреевна Толстая-Есенина, оставила ценные воспоминания о работе поэта над собранием сочинений. В своих отдельных записях она сообщает, что стихотворения «Вот уж вечер. Роса…», «Там, где капустные грядки…» ― «по словам Есенина, это его первые стихи. Считая их слабыми, он не хотел включать их в “Собрание”. Согласился напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких. Текст был продиктован им. Дата проставлена по его указанию».

Ещё одна проблема была связана со сборником «Голубень», который вышел уже после Февральской революции 1917 года. Есенин посвятил цикл стихов императрице Александре Фёдоровне — он читал ей свои произведения в Царскосельском лицее и получил разрешение на посвящение. Цензура убрала это посвящение, хотя отдельные корректурные оттиски с роковым «Благоговейно посвящаю» всё же сохранились. В советское время такая страница биографии стала крайне неудобной.

Побег из «золотой избы»: война с «клюевщиной»

Второй мотив куда сложнее и драматичнее. Это не просто рост, это побег. Когда Есенин в марте 1915 года прибыл в Петроград, он был встречен восторженно. Но этот восторг имел свою цену.

Александр Блок после первой встречи записал в дневнике: «Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные…». По воспоминаниям Анны Изрядновой, когда Есенин вместе с Клюевым читал стихи в «Эстетике», на них смотрели «как на диковинку». Его приняли в столичных салонах, но приняли в очень конкретной роли: как «пастушка», «крестьянского самородка».

Есенин поначалу играл эту роль не без удовольствия: читал стихи в вышитой рубахе, голубой поддёвке и сафьяновых сапожках, нарочито «окая» на рязанский манер. Главным идеологом этого «крестьянского» направления в поэзии был Николай Клюев. Есенин поначалу видел в нём учителя, но очень скоро их пути разошлись. Клюев был монументален, архаичен, он строил миф о «мужицком рае», об «избяном космосе». Есенин же был динамичен, трагичен, его Русь была не статичной, а гибнущей, раздираемой городом ― «железным гостем» («Сорокоуст»).

Есенин понял, что имидж «пастушка» — это ловушка, клетка, которая не даёт ему развиваться. Он не хотел быть вечным «подголоском» Клюева. Тем не менее его ранние стихи, собранные в первом сборнике «Радуница» (1916), были поэтическим «паспортом» этого образа. Они идеально укладывались в «крестьянский» миф. И чтобы убить в себе «пастушка», Есенину нужно было отречься от этих стихов. Его скандалы, имажинизм, цилиндр и лаковые штиблеты — всё это было частью яростного бунта против «лаптей» и «вышиванок», в которые его пытались нарядить.

Эволюция как причина отречения

В письме к Галине Бениславской в декабре 1924 года Есенин признавался: «Я чувствую себя просветлённым… Я понял, что такое поэзия. Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал ещё более требователен. Только я пришёл к простоте…».

Как писал литературовед Альфред Бем, «для поэта почти неизбежен путь от “сложности” к “простоте”, от преобразования мира вещей к преобразованию “мира души”. Эта последняя простота — итог величайшей сложности, формальное совершенство которой даётся и большим поэтическим опытом, и огромной духовной напряжённостью».

Особенностью творчества зрелого Есенина стала диалогичность. Лирический герой поэта ведёт диалог с самим собой, и напряжённость этого диалога, его многомерность с наибольшей силой проявились в поздней лирике. Усилились философские мотивы: осмысление собственной жизни, погружение в воспоминания, подведение итогов.

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые берёзовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящим

Я не в силах скрыть своей тоски.

1924 г.

В автобиографии 1925 года Есенин подчёркивал: «В смысле формального развития теперь меня тянет всё больше к Пушкину». К пушкинской ёмкости, органичности, к «многомысленной простоте» он приходит в последние годы жизни.

Редактор собственной легенды: что Есенин хотел оставить потомкам

Третий мотив — это холодная стратегия гения, строящего собственный канон. Переехав в Москву и став в 1919 году одним из лидеров имажинизма, Есенин совершил радикальный эстетический разворот. Имажинизм с его культом «образа как самоцели», урбанизмом, эпатажем и формальной изощрённостью был несовместим с наивной и религиозной «Радуницей». Поэтика «Исповеди хулигана» (1920) отрицала поэтику его ранних стихов.

Есенин начал активно управлять своим наследием. Он не хотел, чтобы устаревшие, ученические тексты стояли в одном ряду с «Пугачёвым», «Анной Снегиной» и «Чёрным человеком». Он действовал не как сентиментальный юноша, а как жёсткий редактор, формирующий свой «золотой фонд». Он вычищал «шум», оставляя только то, что сам считал настоящим Есениным.

Парадокс: принять свой путь, отрекаясь от истоков

Зрелый Есенин оказался в парадоксальной ситуации: ранние стихи принесли ему славу, но от них он хотел отречься. Тем не менее по просьбе близких он согласился включить их в собрание сочинений. И объяснял это так: «Отрицать я в себе этого этапа вычёркиванием не могу».

Есенин подписал договор с Госиздатом на выпуск «Собрания стихотворений» в трёх томах 30 июня 1925 года. Он хотел этого издания «до нервных вздрагиваний». В октябре 1924 года он писал: «Вдруг помрёшь — сделают всё не так, как надо». Прочитать корректуру он не успел: первая партия гранок пришла в день его похорон.

Само стремление издать собрание сочинений, включив туда и ранние «слабые» стихи, говорит о главном. Есенин принял свой путь целиком: со всеми ошибками, противоречиями, поисками. От «смиренного инока» 1914 года до поэта-философа последних дней. От мальчика, подражавшего частушкам, до мастера, который своей кровью написал последнее стихотворение:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

1925 г.