Санькя и Сенькя: Заметки о творчестве Захара Прилепина. Часть 2

15 октября открылась Всероссийская научно-практическая писательская конференция «Большой стиль», которую проводит Союз писателей России. «Большой стиль» — это не просто разговор о литературном произведении, а попытка социокультурного осмысления реальности и проектирование будущего нашей цивилизации.

Подробнее о «Большом стиле» читайте тут

Все книги Захара Прилепина на «Литрес»

Андреев А.Н.
доктор филологических наук, профессор,
член Союза писателей России

Санькя и Сенькя: истоки бунта

Что еще роднит романы Прилепина?

Это повести, а не романы, но все их упорно называют романами.

Постараюсь быть как все. Сделаю все возможное. Романы так романы.

Только вот что мне делать с этим, например: «С тех пор как (Саша – А.А.) повзрослел, к армейскому возрасту – все стало очевидным. Неразрешимых вопросов больше не возникало. Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна.

«Волга впадает в Каспийское море…» – пошутил над собой Саша и не усмехнулся внутренне. Да, впадает». (Глава 5)

Романный герой – это обязательное наличие «неразрешимых вопросов». Нет таких вопросов – сам собой (любимый прилепинский императив!) возникает формат нравоописательной повести. Ставка на самоочевидность как решающую и определяющую черту мироощущения не является грехом супергероя романа.

Повести – другое дело.

Ладно. Романы так романы.

 

Обратимся к истокам. Можно ли считать истоком такие, например, штрихи к картине русского мира?

«Бабушка тихо говорила о сыновьях – у нее было три сына: Сашин отец и два Сашиных дядьки, один из которых был Сашиным крестным. Все сыновья умерли.

Первым умер самый младший, Сережа – разбился на мотоцикле, пьяный был.

Два года назад, летом, в пьяной драке погиб Сашин крестный, Николай, он был средним сыном. Его положили рядом с младшим братом.

А полтора года назад в том городе, откуда приехал Саша, умер Сашин отец, Василий. Он был самым образованным в семье, преподавал в институте, но тоже пил, причем под конец пил зло и беспробудно.

Саша привез отца – в гробу – зимой… дорога была кошмарна… вспоминать о той дороге было невыносимо». (Глава 2)

Добавим сюда еще воз деревенских новостей «в тему»: сосед Хомут, деревенский мужик, «здоровый, ясноглазый, сильный, как конь», прошлым летом удавился; еще один сосед по прозвищу Комиссар, «сорокалетний бугай», взял и умер, «что-то с сердцем»; два сына ближней соседки погибли – «побились» на мотоциклах, этом дьявольском достижении городской цивилизации; кто-то уехал, кто-то тихо помер…

На всю деревню остался один пропащий пьянчужка Соловей.

А еще у Саньки погиб братик Коля. После чего отец и запил «зло».

А еще эти похороны отца… десять часов тянули гроб по лесу, по бездорожью… Ни жить, ни умереть толком. (Глава 4)

А еще дед умирал, «торопился к детям». Умер вскоре.

Сыновья бабушки погибли. От чего? От водки? А водку пили по какой причине? Водка – это инструмент, орудие убийства. А причина убийства в чем кроется?

Причина убийства кроется там, где берут истоки бунта.

Если дядек и тех, кто «побился», убила собственная дурь, то и бунтовать незачем. Кто виноват? Сами виноваты. При чем здесь манекены?

Но разве ж бунтовщики бывают сами виноваты? Им недосуг складывать причины и следствия. А если во всем виновата тяжелая, беспросветная жизнь, то и винить надо либо жизнь саму по себе, либо тех, кто ее такой сделал. Жизнь как таковая – солнце, вода, трава, молодость, любовь (или так: «В соседней комнате умирал дедушка. Саша с аппетитом ел») – не может быть ни в чем виновата. Следовательно…

Если не слишком углубляться в причины, то власть во всем виновата. Нашли крайнего. В этом случае бунт имеет все признаки мести. Бессмысленной мести, я хотел сказать. Хотя смыслы (причинно-следственные ряды) бунт в принципе не интересуют; бунт – это реакция на смерть отца, дядек, соседей, на свою жизнь, которая фатально складывается по лекалам судьбы отца, у которого было, опять же, больное сердце…

Бунт – это протест. От невыносимой боли. Против чего? Против власти? Но власть в метафизическом раскладе человека – всего лишь «крайний, стрелочник». Против какой причины причин направлен бунт?

За словами бабушки о смерти «сыночков» «стоял черный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша, одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишенное эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса». (Глава 2)

Протест против «порядка вещей»? Против «черного ужаса одиночества»? Против Бога? Против отсутствия Бога?

Где-то здесь, в дебрях ума и души, кроется причина причин. В себе. При чем здесь власть? Бедные «менты». Они такие же бунтовщики, по сути.

Энергия протеста – нешуточная вещь. Если ее направить на самопознание, бунт утратит подпитку в самом истоке своем. Чтобы показать, как это «работает», пришлось бы писать роман – сфокусироваться на становлении личности. Если энергию идеалов направить не внутрь, а вовне, на власть, то см. Главу первую повести «Санькя». Будет так и никак иначе.

Человека, оставленного один на один с «черным ужасом», хочется пожалеть (непроизвольно, по логике жизни разделить с ним «невыносимую легкость бытия»). Но жалость непременно обернется бунтом. В человеке надо найти то, за что его можно уважать. За что можно уважать Саньку?

 

Дед, человек простой, даже маленький, несмотря на то, что был физически крепким и рослым, говорил Саньке на поминках отца: «А сейчас, Санькя, и не пойму, к чему жил – ничего нет, никого не нажил, как не жил».

Жизнь как таковая она такая: без мысли, без понимания, без толку, без смысла. Ищет крайних. Сначала все текло и менялось, а потом «все истекло и отмелькало». И все. И Саша Тишин был свидетелем того, как тихо, по логике «было и прошло», сходила на нет вся его семья.

Перед Сашей явно «нарисовалась» развилка: жить жизнью простого человека, как его «союзник» (однопартиец) Негатив, детдомовец «со своими однозначными представлениями о жизни» («Негатив скорей чувствовал раздражение, переходящее в добротную, неистеричную злобу, – и направлено это раздражение на всех поголовно, кто представлял власть в его стране, – от милиционера на перекрестке до господина президента», Глава 3), или выбрать жизнь сложного, мыслящего человека, отвергающего однозначность как форму деградации. Однозначно – значит, негативно, нет?

Негатив – всего лишь отзеркаленный позитив, Позик (такой была «партийная кличка» младшего брата Негатива). Точнее, негатив – оборотная сторона позитива. Негатив живет по принципу «ищем не причину, а виноватого», а Позик – по принципу «виноваты все – следовательно, никто».

Кстати, Позик закончил так же, как и Негатив. Плохо.

На другом полюсе сашиной жизни просто должны были появиться хотя бы интеллектуалы, хотя бы имитация сложного человека, сиречь личности. Собственно, зачем далеко ходить? Отец Саши был преподавателем философии, «без пяти минут профессором» (мать была «простая, в сущности, женщина»). Сашин отец «по долгу службы» (а скорее, по призванию) искал причины причин. То, чем занимался Саша, «на самом деле, это никогда и не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь». Саша был на стороне смысла, что само по себе симптоматично. Ближе к отцу, нежели к деду. Ближе к культуре, чем к натуре.

Только вот – на стороне какого смысла?

«Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. (…) Но с недавних пор Сашино дворняжье самоощущение повлекло его к людям, которые, как казалось, лучше постигли устройство мира – посредством хотя бы освоения тех печатных источников, до которых у Саши не доходили руки». (Глава 3). В жизни Саши появился, пусть и вскользь, доцент Безлетов Алексей Константинович (не Хомут, Негатив, Позик или какие-нибудь Шаман, Паяла, Бурый – тут уж извольте по имени-отчеству). Ученик сашиного отца. При этом, чтобы подчеркнуть беспородистость, непричастность к породе интеллигентов, на всякий случай сказано: «Саша никогда не мучался самокопанием.

Редко из-за чего переживал глубоко и болезненно. Только из-за того, что стоило переживаний. Отец, да». (Глава 5)

Уже только за попытку освоить смыслы, за попытку зацепиться за культуру Санькя достоин уважения. А дальше – «просто»: чем больше смыслов и чем они глубже – тем больше уважения. Хотя…

Негатива хочется уважать уже за то, что никогда не сдавал своих. Алексея же Константиновича не хочется уважать за его отношение к Родине («Здесь пустое место. Здесь нет даже почвы. Ни патриархальной, ни той, в которой государство заинтересовано, как модно сейчас говорить, геополитически. И государства нет»); и простым, и сложным ясно: умная голова да дураку досталась.

Культура как-то причудливо сливается с натурой, образуя… вот что образуя? Сложность человека? Да, конечно. Но не всякая сложность сама по себе заслуживает уважения (как и не всякая простота достойна презрения); только та сложность, что присуща личности.

Выбрал смыслы – нажил себе проблемы. Свои сокровенные смыслы Саша формулирует следующим образом (в дискуссии с Безлетовым).

Безлетов: «Хорошо, вот вы просите: «Подайте нам национальную идею…»

Тишин: «Мы не просим. Я не прошу. Я русский. Этого достаточно. Мне не надо никакой идеи. (…) Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…»

Согласимся: это не позиция «несусветной дворняги»; это, по сути, идеологема, выражаясь языком Безлетова, – то есть, попытка сформулировать универсальную систему ценностей; смутное «дворняжье самоощущение» сменяется более-менее внятным мировоззрением, с некоторой претензией на породистость (опять же: универсальность).

Традиционный для русской литературы идейный спор, чтобы не сказать, баттл или «беседа», по Саньке, в центре которого – традиционные ценности (то есть вечные проблемы).

Даже не так, еще глубже: не только сами ценности, но и способы их существования. Сознание VS чувство (бессознательное): вот эпицентр споров. Идеология VS инстинкты.

Безлетов: «Лучше тихо отойти в сторону, чем заниматься мерзостью». (Мой подстрочник к переводу с языка чувств на язык сознания: нельзя добиваться справедливости неправедными, насильственными средствами (недопустимо «пускать кровя»). Так говорит сознание.)

Тишин: «Лучше тихо отойти в мир иной». (Мой подстрочник: если не применять насилие («пускать кровя») там, где кроме насилия ничего не остается, лучше сразу умереть «праведником». Если живой – надо сопротивляться – и да, бунтовать. Так говорит чувство.)

Повествователь, заметим, незаметно перевоплотился в Тишина. А иногда дух повествователя, который, как известно, веет, где захочет, вселялся в еще одного «союзника», Рогова. Что ж, тем интереснее и содержательнее спор. В романе много идейных «бесед» и в кругу своих. И ближе к концу романа Санька с Безлетовым опять сойдутся в клинче. Но момент истины наступил в больничной палате (Глава 8), где избитый, однако не сломленный под пытками «экстремист» (по другой версии «солдат») Саша ввязался в «разговор» с образованным евреем Левой, большим интеллектуалом, само собой. У Саши, заметим, картина мира не рождалась в спорах, только проявлялась. Споры ему, в сущности, были не нужны. Споры – это так, для читателя. Чтобы стали понятны истоки бунта. «(…) никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, безвозвратно исчезло.

– А как же твои красно-коричневые?

– Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость – ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, – все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно – передел страны, передел мира – в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть – вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, – мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается. (…) Это не анархизм. Это – предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы – красно-коричневая партия».

Саша (за которым демонстративно и вызывающе маячит повествователь): «Понимание того, что происходит в России, основывается того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства».

В основе понимания – чувство. Понятно.

Чтобы не встревать в вечный спор о вечных ценностях и не заниматься «интеллектуальным менторством» посредством «интеллектуальной казуистики», просто обозначу свою позицию, которую я считаю позицией культуры. Ничего личного.

Все ровно наоборот. Санькя «чудовищно» не прав. И честь, и родина, и правда, и победа, и справедливость, и любовь, и счастье являются продуктами ума и культуры. Идеологическими продуктами. Умными, концептуальными чувствами. Не инстинктами и не моторикой. Такие чувства становятся маркерами нашей идеологии и цивилизации не потому, что они чувства, а потому, что правильные, умные, истинные, «великолепные» чувства.

Кстати, ум-разум не занимается «интеллектуальным менторством и казуистикой»; этим занимается интеллект. Отождествление (неразличение) ума и интеллекта, базовых для идеологии вещей, является сегодня главной проблемой и, прямо говоря, бедой русских. Создали свой цивилизационный код с помощью ума (гениального, незаурядного!), а относимся к нему с позиций интеллекта. Ищем крайних.

Метить в интеллект, а попадать в ум-разум – это, к сожалению по-русски. Сгорел сарай – гори и хата.

Справедливости ради стоит сказать, что Прилепин по отношению к уму оказывается в приличной, «великолепной» компании – вместе со Львом Толстым и Достоевским (тут, правда, куча нюансов, я об этом писал, ссылки ниже). Я же нахожусь в компании «чудовищной», надо полагать («чудовищный» и «великолепный», как помнит читатель, – это простая система координат интеллектуала Костенко, вождя «Союза») – в компании интеллектуальных идиотов Безлетова и Левы (хотя компания эта для меня более враждебна, чем «союзники»).

Но я не интеллектуал, не стоит приписывать меня к какой-либо компании – просто потому, что нельзя быть в компании, служа закону культуры.

За компанию – могу, а в компании – увольте.

У Саши все просто, «великолепно», у интеллектуалов все сложно, «чудовищно». Следовательно, простота предпочтительнее сложности. Художественная логика именно такова, потому что вменяемый читатель не может не сочувствовать честному, искреннему и бескомпромиссному бойцу за справедливость Саньке. Понимаем.

 

В смутной, но с идеологической претензией на простоту и ясность, сашиной картине мира смущает один нюанс: выдвигая идею («Я русский. Этого достаточно»), Саша (в компании с повествователем?) категорически отказывается считать ее идеей («Мне не надо никакой идеи»). Почему?

Потому что если идея становится руководством к действию, следовательно, культура выше натуры, деревни и – в известном смысле – самой жизни.

Санькя и тянется к идее (к уму, за которым ценности культуры, отсвечивающие божественным светом истины) – и боится идеи, продукта ума, как черт ладана. Вот это и означает, по-моему, быть русским. И хочется, и колется: мы все время на грани двух миров. Если честно признать приоритет идеи, идеологии и ума над «дворняжьим самоощущением», то придется быть последовательным: точка отсчета в нашей русской картине мира – то, что выражено в «Евгении Онегине» (что именно – это долгий разговор; но я даю все необходимые ссылки. В частности: Персоноцентризм в классической русской литературе XIX в.: Монография / А.Н. Андреев – М.: НИЦ ИНФРА-М, 2021 – 430 с.; Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен / Анатолий Андреев. – Москва: Издательство АСТ, 2022. – 692 с. – (Психология. Высший курс).

Если статус «просто быть русским» ставить выше статуса «быть культурным», то хтонические хляби «Тумы» вам в помощь, из которых непременно родится что-нибудь величественное – бунт, например. «Санькя», кстати, выше и тоньше «Тумы» в отношении «национальной идеи». Слава богу, что два романа – это, в известном смысле, один роман. Из-за пафосных слов в адрес «Саньки» автор «Тумы» не обидится.

Ну, не должен обидеться. По идее.

Негатив и Безлетов

Вот сейчас я скажу одну умную вещь.

Тупой Негатив и изощренный интеллектуал Алексей Константинович – края единого спектра. Интеллект – это глупость ума. Демонстрируя интеллект, Безлетов не ум демонстрирует, как кажется многим (примерно всем), а глупость. Бунт молодых и искренних доцент воспринимает как «эстетический проект» («ваши листовки, ваши речи, ваши крики на площади, флаги. Девушки ваши с тонкими лицами…»). Не моральный. Эстетический, однако. Это же идиотизм, нет?

Интеллект – однозначен, ум – многомерен.

Саша, стихийно, от природы наделенный умом и тянущийся к уму, отвергает словоблудие доцента. Но отвергает не культуру, не идеи, не ум, к которым он, напомним, тянется, – отвергает вызывающий аллергию на вранье интеллект. Доцент ж, интеллектуально вещающий от имени ума, оказывается недалеким…

Что же получается: чувство ума у Саши есть, а с самим умом – проблемы?

Пусть умный читатель решает сам.

Не удивительно, что в конце концов Безлетов превратился в «классового врага» Саньки, в буржуа. С престижной работой в центре Москвы. В администрации. Советником («советчиком») губернатора. Все, как любили Санька с Негативом.

Точно в такой же культурной позиции, как и у Саньки, был Григорий Мелехов (в чем и проявилась гениальность Шолохова, его чуткость к вибрациям ума и души). В подобной позиции оказались «чудики» Шукшина (но далеко не вся «деревенская проза» – направление, которое точнее было бы называть православным или почвенническим реализмом). На сермяжном уровне «простые» герои пытались решить проблему сознание VS чувство – сложнейшую проблему культуры.

Для тех, кто не путает интеллект и ум, «Санькя» скажет много умного.

Для тех, кто путает, «Санькя» не скажет ничего нового – только запутает еще больше. Однозначность по отношению к Саньке искажает все, что только можно исказить в культуре.

Что поделаешь: культура, как и натура, и ум, – палки о двух концах.

Можно, конечно, интерпретировать роман как модель, где натура (чувство родины, русскости, любовь к отцу-матери) срамит культуру (идеи). Тут уж каждый судит в меру своего понимания, в меру ума (или, напротив, интеллекта).

Вернемся к Саше. Его подлинный выбор – сознательный тип управления информацией или бессознательный, культура или натура, ум или «душа как таковая, хоть глупая, но почему-то честная». Личность (персоноцентризм) VS индивид (индивидоцентризм). Это главная и, чего греха таить, единственная проблема всей мировой культуры. В том числе и русской, как ни странно.

Глупость или интеллект, однозначная правота «союзников» или словоблудие доцентуры, вуалирующее однозначность же («Не вызывайте бесов. Вызывайте ангелов», дух, дух, русский дух – лепет безлетовщины…) – это кажущийся выбор.

Все мои ссылки актуальны.

Что же выбрал Саша, он же Санькя, он же Александр?

«Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, – отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?

Саша до сих пор не злился, не испытывал злобы, просто делал то, что считал нужным.

О достижении власти никогда не думал всерьез, власть его не интересовала, он не знал, что с ней делать. К деньгам относился просто. Тратил их, если были.

И все-таки: какой? Какой он – Саша? Чего-то всегда не доставало в лице, в отражении». (Глава 5)

Санькя, он же Саша, доверился натуре – выбрал правду чувства. Ставка на самоочевидность как основной инструмент в построении картины мира, презрение к рефлексии сыграли с Сашей злую шутку. Склонный к глубине ума, замечающий главные вопросы жизни, он выбирает интеллект как способ их решения. «Волга впадает в Каспийское море» – это не аргумент для ума и души. И это уже романный поворот темы. Чем сложнее (хуже) герою – тем интереснее читателю. В Саньке все больше просыпается Саша, и наш герой становится внутренне противоречивым. Рефлексии становилось все больше.

Чтобы решить проблему сашиного выбора, нужен, конечно, роман. «Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь – это всегда выбор. Иногда выбора нет. Если у тебя любовь – у тебя уже нет выбора. И если у тебя Родина…»

«Нет выбора», говорит Саша, выбирая чувство (которое назначает крайних). Это романный замах, безусловно.

Санькя, в конце концов, выбрал смерть. Сел на поезд и поехал в Ригу. Убивать. Во имя революции. Достойно ли это уважения, читатель?

← Первая часть

Продолжение следует